Доктор исторических наук, директор Института Дальнего Востока РАН Сергей Лузянин считает, что чиновникам надо чаще встречаться и разговаривать с учёными, а Федеральное агентство научных организаций, ФАНО характеризует как гигантскую бюрократическую организацию, информирует «Тихоокеанская Россия», ТоРосс.
«Россия в геополитическом смысле возвратилась на Восток»
О том, почему чиновникам надо чаще встречаться и разговаривать с учёными, в интервью корреспонденту «Известий» Ольге Ивасенко рассказал доктор исторических наук, директор Института Дальнего Востока РАН Сергей Лузянин.
— Сергей Геннадьевич, в уходящем году вы официально возглавили Институт Дальнего Востока РАН. Каким вы видите будущее института, которому сами отдали много лет? Будете сохранять традиции и стоять за преемственность научных поколений или начнёте кардинальные перемены?
— Моё избрание директором института по времени совпало с нелёгкой очередной полосой реформирования Российской Академии наук, когда президиум РАН фактически утратил часть своих полномочий, а все ключевые финансовые и административные рычаги перешли к Федеральному агентству научных организаций в ранге министерства — ФАНО. Это гигантская бюрократическая организация. Понятно, что это в основном чиновники, не имевшие дел с академической наукой. Реформа в первую очередь затронула около 900 научных институтов и центров (сегодня их число сократилось примерно до 600) от Владивостока до Калининграда и почти полмиллиона учёных и технических сотрудников от двадцати пяти до пятидесяти лет — химиков, физиков, биологов, историков, философов, обществоведов. Это интеллект России, её главная ценность. Мне постоянно приходится подробно объяснять чиновникам, что такое Институт Дальнего Востока, зачем он нужен, почему он не во Владивостоке, а в Москве…
Институт Дальнего Востока — самый крупный не только в России, но и в мире из всех, которые занимаются комплексными исследованиями Китая. Он уникален и имеет 50-летнюю историю, поскольку был образован в структуре тогда ещё советской Академии наук в сентябре 1966 года. Тогда выяснилось, что в Советском Союзе нет комплексной экспертно-аналитической структуры, которая бы знала Китай изнутри, подробно, по всем направлениям. Для этого и был создан научный центр. В постановлении было записано: «Создать институт, который будет заниматься комплексным исследованием Китая, в открытой печати именовать Институтом Дальнего Востока». На самом деле институт был жёстко ориентирован на изучение именно Китая. Со временем не совсем логичное название успело стать научным брендом мирового уровня, менять который уже не было смысла. В 1991 году мы стали открытым институтом, частью Российской Академии наук. Китайское направление, конечно же, осталось для нас основным, но в рамках Института Дальнего Востока появилось ещё около десятка научных центров — например, корейский, японский, центры АСЕАН, Вьетнама, ШОС, безопасности в Северо-Восточной Азии и другие. Кадровый костяк института был сформирован и пополнялся профессиональными учёными-китаеведами, бывшими дипломатами, разведчиками, военными, журналистами — то есть людьми, которые долгое время работали в Китае и хорошо знали страну и как минимум китайский и английский языки. Других таких центров по изучению Китая (ни по качеству работы, ни по количеству работающих в нём именитых учёных) нет. Даже в Америке подобные институты насчитывают всего пять-шесть штатных сотрудников, остальные — приглашенные профессора.
— Российское государство назвало приоритетом своей политики во всем двадцать первом веке «поворот на Восток». У нас теперь есть целое министерство — Министерство по развитию Дальнего Востока, которое занимается осуществлением масштабных задач в этом направлении. Насколько часто к помощи ваших специалистов в связи с этим обращаются чиновники этого министерства?
— Достаточно редко. Они работают, на мой взгляд, чисто бюрократически, занимаясь в основном подъёмом российских дальневосточных регионов, вопросы о международных контактах возникают лишь постольку-поскольку. Мы им нужны, когда речь идёт о приграничной торговле или инвестиционных проектах с участием иностранных инвестиций, которых, к сожалению, на Дальнем Востоке пока не так уж много. С Министерством по развитию Дальнего Востока отношений и постоянных контактов пока не сложилось. Но мы надеемся на изменение ситуации. С полпредством президента в Дальневосточном федеральном округе, которое возглавляет Юрий Трутнев, контакты более плотные и осмысленные, но мы бы тоже могли оказывать гораздо более серьёзную аналитическую поддержку во всём, что касается взаимоотношений со странами Азиатско-Тихоокеанского региона, и прежде всего Китаем. Возможно, молодое министерство до конца не понимает, какими мощными аналитическими ресурсами располагает Институт Дальнего Востока Российской Академии наук. У нас собраны сведения буквально по каждому району КНР и других стран Азиатско-Тихоокеанского региона.
— А обращаются ли к вам представители крупного бизнеса, заинтересованные в совместных проектах с восточноазиатскими партнёрами?
— Как раз в этом я вижу веяние нового времени. В советские времена таких экономических мегазапросов не возникало вообще. Сейчас мы иногда готовим исследования для ряда крупных компаний, среди которых «Норникель», «Роснефть» и другие. В рамках Института Дальнего Востока РАН создаются разовые под конкретный проект мобильные группы специалистов из разных центров, которые могут быстро выполнить задачу и подготовить сложный по контенту, но оперативный и чёткий информационный материал на тридцать–сорок листов с приложениями, персонификацией и всем, что требуется бизнесу или дипломатическому представительству. Кстати, аналитический проект по Китаю, о котором я говорил, удалось подготовить менее чем за месяц. На сегодня контакты с крупными компаниями в подобном формате стали для института новым направлением.
— После визитов Владимира Путина в Китай и Японию можно ожидать, что контакты с этими странами активизируются по всем направлениям. Что мешает развивать такие контакты более интенсивно?
— Да, наши шестьдесят миллиардов долларов товарооборота с Китаем — это очень немного, они не отражают реальных скрытых ресурсов. Мы идём медленно и фактически тащимся в хвосте по сравнению с другими странами, которые более активно торгуют и сотрудничают с КНР. Нравится это нам или нет, но сегодняшний уровень товарооборота с Китаем и не слишком высокая активность партнёров связаны с объективными обстоятельствами. Наши экономические модели, сложившиеся за последние тридцать лет, абсолютно асимметричны: по своему совокупному экономическому потенциалу Россия составляет примерно четверть, а то и пятую часть от Китая. Мы, к счастью, не сдаём позиции в военно-техническом сотрудничестве и атомной энергетике, но в целом наш экспорт по большей части пока не высокотехнологичный, а сырьевой. Когда речь идёт об интенсификации российско-китайских связей, то выясняется, что по большому счёту нам нечего предложить КНР, кроме сырья. Только с США Китай торгует на шестьсот миллиардов долларов, причём с положительным сальдо в триста двадцать миллиардов. Как ни крути, но Китай — вторая экономика в мире после США, он уже обогнал Японию. Геополитическое соперничество Китая и Америки продлится ещё десятилетия, невзирая на их экономическую взаимозависимость. Для нас такое государство-гигант, как Китай, с которым у нас пять тысяч километров общей границы, ни в коем случае не должно становиться врагом. Добавлю, что Китай, развиваясь и поднимаясь, несколько «поджимает» соседние страны: Индию, Вьетнам, Японию. Россия — единственная страна, равная Китаю по своему статусу, поэтому наши экономические интересы могут не совпадать. Стратегически связаны наши государства ещё и потому, что им обоим выгодно было обустроить Евразию без участия США. Этой задаче служат самые разные проекты — через ШОС, через сопряжение «Экономического пояса Шёлкового пути» и Евразийского экономического союза…
— На одной из конференций вы назвали «Экономический пояс Шёлкового пути» большим шкафом, который со временем заполнится проектами, но пока стоит полупустой. А сколько полок в этом шкафу отведено для России?
— Полочка небольшая, и она не стопроцентно нам годится. «Экономический пояс Шёлкового пути» в классическом варианте, который уже утверждён в Китае, большей частью идёт через Казахстан, минуя российский Дальний Восток и Сибирь, а затем сразу выходит в Зауралье, западную часть России, к скоростной железной дороге Казань — Москва. То есть значительная часть нашей территории от этого проекта отсекается, и вместо длинной полки мы получаем только самый её краешек, примерно треть. Это означает, что Транссиб будет испытывать всё большие сложности и постепенно приходить в запустение. Поэтому мы пытаемся диверсифицировать своё участие в «Шёлковом пути», подтягивая к нему монгольский проект «Степной путь», создаём треугольник Россия — Монголия — Китай, чтобы компенсировать затухающую часть Транссиба. С «Шёлковым путём» всё очень непросто, есть масса ещё непроработанных моментов, например, вопросы безопасности и защиты от террористов всех мастей, о чём китайцы пока говорят крайне неохотно. Но в любом случае у России есть здесь отчётливый интерес, чего не скажешь о транспортном коридоре, который назвали «Морским Шёлковым путём» — он нас не касается абсолютно.
— В одном из интервью вы назвали отношение Китая к России «позицией дружественного нейтралитета». Есть ли шанс, что КНР окажет нам более существенную поддержку в украинском вопросе, признает Крым?
— Теоретически это возможно, но китайцы никогда ничего не делают просто так. Предположим, они готовы были бы признать Крым, но взамен Россия, по их мнению, должна официально поддержать КНР в спорах с Вьетнамом по островам Спратли, с Японией — по островам Дяоюйдао и далее по списку есть ещё пять–шесть стран. Мы принципиально в эти споры не вмешивались, равно как и Китай остался в стороне от нашего спора с Японией по поводу Курил. В этом смысле за Крым пришлось бы заплатить дипломатически несоразмерную цену. Кроме того, Китай не хотел бы ссориться с США и Евросоюзом из-за российско-украинских вопросов, поскольку особой выгоды в этом не видит.
С Украиной у КНР отношения тоже нормальные, что не мешает китайцам участвовать в совместных предприятиях с Россией, которые строят мост через Керченский пролив. При этом всегда существует черта, которую в отношениях с Китаем нам переходить нельзя: даже если установить с ним официальные союзнические отношения, Поднебесная во многих вещах всё равно не захочет связывать себе руки. Точно так же у России должна быть свобода маневра на всех направлениях: южнокорейском, японском, вьетнамском и так далее. Если кроме поддержки Китая у нас не будет иных козырей, этот единственный козырь непременно окажется бит, и потом мы станем всё время проигрывать.
— Есть ли сейчас на подобных других направлениях особенно выгодные для нас проекты?
— Перспективы нашего стратегического партнёрства были определены в новой Концепции внешней политики Российской Федерации, утверждённой президентом 30 ноября 2016 года и на следующий день вступившей в силу. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, в каком порядке были перечислены страны, представляющие для России наибольший интерес. В разделе «Азиатские страны» на первом месте стоит, естественно, Китай, а какая страна, по-вашему, названа второй? Индия. На третьем месте — Монголия, и только после них идёт Япония. Впрямую о «приоритетах» не говорится, но в таких документах перечисление, если оно не в алфавитном порядке, всегда многозначительно.
— А в чём сейчас заключаются взаимные интересы России и Монголии, Кореи, Вьетнама?
— В советские времена бытовала поговорка «курица не птица, Монголия не заграница». Её считали чуть ли не шестнадцатой непризнанной республикой СССР, но эта эпоха ушла безвозвратно. Мы хотим работать в Монголии на многочисленных месторождениях, открытых ещё советскими геологами, но, оказывается, то же самое делают и крупные японские компании. Нам надо на общих основаниях участвовать в тендерах, входить в консорциумы, приспосабливаться к новым условиям рынка. Мы это постепенно научились делать. Монголия — страна для нас по-прежнему достаточно привлекательная. В советское время там разведали более пятидесяти стратегически важных месторождений — например, Таван-Толгой и Ую-Толгой в южной части страны входят в первую тройку мировых залежей каменного угля, который можно добывать дешёвым открытым способом. Там же присутствует весь спектр металлов — медь, никель, олово, серебро, урановые руды, и их разработка только начинается.
В свою очередь, во взаимоотношениях с Южной Кореей и КНДР нам всё время приходится балансировать, соблюдая некий паритет. В любом случае приходится учитывать, что режим Ким Чен Ына легален и признан на уровне ООН, как бы мы к нему ни относились. Эта страна имеет ядерное оружие, нравится нам такая ситуация или нет. При этом в Южной Корее развёртываются системы противоракетной обороны, ПРО и новая американская военная база. Мы критикуем ядерный статус КНДР, нам не нравится военная база в Южной Корее, но мы не в силах убрать ни то, ни другое. Если в этой шахматной партии ситуация патовая — значит, надо перейти на другую доску и играть российско-южнокорейскую партию там. Что же касается Вьетнама, то с ним у нас есть противоречия — например, по поводу базы Камрань или строительства АЭС, зато сохраняется та основа, которая была заложена ещё в советское время: общие интересы в сфере нефтегазодобычи на шельфе. «Вьетсовпетро» — мощная система совместных предприятий, которые сохранились и вполне работоспособны. Вторая «зацепка» — база Камрань, которая была в своё время для СССР океанским военно-ядерным узлом, где базировались стратегические атомные подлодки и крейсеры всех типов. Покидать эту базу было ошибкой, но сейчас мы туда возвращаемся, пусть и малым флотом. В стратегическом плане российско-вьетнамские отношения подвергаются мощному давлению Китая, у которого десять последних лет идёт с Вьетнамом спор за острова. Каждый пытается перетянуть Москву на свою сторону. В некий момент возникла особо острая ситуация вокруг нефтяной вышки, которую китайцы завели во вьетнамские территориальные воды на плавучем понтоне. За шаг до настоящей войны конфликт всё же уладили, но стало окончательно ясно: есть красная черта, которую переходить нельзя. Россия в любом случае будет занимать нейтральную позицию и стремиться к мирному урегулированию двустороннего спора двух других стран в роли влиятельного и авторитетного арбитра, но вмешиваться в эти конфликты не станет точно.
Во время нынешнего срока президентства Владимира Путина Россия в геополитическом смысле возвратилась на Восток. Кстати, не без гордости должен заметить: такой расклад сил я, как эксперт, предсказал ещё в 2006 году, когда опубликовал книгу «Восточная политика Путина. Возвращение России на Большой Восток». Меня тогда очень ругали за идеи «имперского возрождения» и так далее, череду «бархатных революций» я предугадать тогда не мог, однако почувствовал некую тенденцию к тому, что мы наблюдаем сейчас, о чём и написал в своей книге.
— Во время недавнего визита Владимира Путина в Японию вы были нарасхват как эксперт. Не буду повторять многократно заданные вопросы о конкретных соглашениях. Спрошу лишь о том, что вам в итогах визита кажется особенно символичным?
— У всех заявлений, которые делали в ходе этого визита первые лица России и Японии, всегда чувствовался мощный подтекст. Соглашение о совместном хозяйственном освоении Курильских островов в чётко обозначенных сферах хозяйства — это первый шаг к подготовке в будущем большого мирного договора. Но особенно важно то, что обе стороны смогли уйти от «сакральной» темы о спорных островах, которой ни один японский политик не может коснуться без риска для своей карьеры. Путин и Абэ «священную» проблему опустили на нашу грешную землю, спокойно договорившись о деталях совместного освоения. Причём ушли от безумной идеи совместной юрисдикции такого процесса, которую сначала предлагала японская сторона: юрисдикция остаётся российской, хотя японцы на островах проживать могут. Но Путин сразу жёстко закрыл возможности для любых интерпретаций своих слов, заявив: «У нас вообще нет территориальной проблемы».
— Вопрос скорее психологический, чем страноведческий: в чём разница между японцами и китайцами, когда они выступают в роли наших партнёров?
— Японцы в принципе намного сложнее китайцев, они смотрят как бы сквозь тебя, даже если улыбаются и совершают церемониальные поклоны. Они в душе самураи, дети бога, и им не слишком важно, что думают какие-то люди, не принадлежащие к божественной нации. А китайцы смотрят внутрь тебя, в душу тебе залезают и выворачивают тебе все мозги, чтобы разложить твои мысли до последней понятной точки. Трудно и с теми, и с другими, просто с ними в любом случае надо уметь говорить и приходить к компромиссам. Государственным деятелям в этом отношении сложнее, они скованы массой условностей и протоколов. Мы, скромные эксперты, более свободны в своих высказываниях и прогнозах, но работаем в любом случае на общие цели.
Источник: Известия.ру, 23 декабря 2016