Незаметно пролетел ещё год и Владивосток отметил новую дату своего рождения, на сей раз 157-летие. Представитель славной в истории города, и не только, фамилии, наш современник писатель Дмитрий Старцев напоминает горожанам страницы прошлого Владивостока, информирует «Тихоокеанская Россия», ТоРосс.

«Город взрослеет, многое негативное и пресное в его истории уносит ветер перемен. Все течет, все меняется, только летописи не обрастая ни мхом, ни нарядами, продолжают жить. Они пересказываются, веселеют, не боятся обструкции придирчивых правдолюбцев. И некоторые из них автор, рискуя репутацией, выносит на суд читателя. В этом сборнике целиком посвященном городу нашенскому много такого, чего на самом деле не было. Но кто скажет, что этого не могло быть? При наличии сварливого взгляда на истину здесь можно отыскать много неточностей, поклёпа, просто вранья, но автор именно этого и добивался, ибо нынешнего читателя потчевать серьёзной – сиречь скучной и серой писаниной, коей затоварены лит-склады – равно самосожжению. Уж пусть лучше меня забросают каменьями неверия, чем умолчат равнодушием.
Всё приведенное здесь было уже опубликовано. То есть всё это банально, пакостно, устарело. Но разве басня о вороне и лисице не актуальна в наше время, а кузнецу Вакуле, оседлавшему чёрта, разве не завидуют владельцы автомобилей, прозябающих в уличных пробках? У автора одна задача: по мере сил выдавить у читателя ухмылку и вызвать высшую похвалу: Ври, ври, да знай меру». Дмитрий Старцев.

Шахтёрский садик

Не задетые склеро¬зом старожилы города наверняка помнят, что после войны на месте нынешней центральной площади Владивостока с её длинным названием было когда-то два скверика, разделённых идущей в порт дорогой. Если встать лицом к морю, то с левой стороны окажется сквер с цирком шапито, всегда заполненный шумным народом. Это «Фиалки».
Справа располагался другой скверик. Здесь и растительность пожиже, и народ поскромнее: пенсионеры с собачками, мамы с колясками.
Этот сквер назывался «Шахтёрский».
Откуда взялось название «Фиалки», и милиция не припомнит.
А Шахтёрский сквер оттого и назывался шахтёрским, потому что в нём стояла статуя шахтёра.
Фигура этого героя подземного труда была изготовлена из «дождеупорной» глины, из которой в трудное послевоенное время лепили множество культовых статуэток, вроде знаменитой «Девушки с веслом» у «Серой лошади». И «Шахтёр», и «Девушка» долгие годы украшали непривлекательный пейзаж города, пока дипломированным вандалам не пришла в голову мысль посносить их. Их снесли с лёгкостью, как ранее снесли ангела на крыше онкологической больницы, как рабочего, разбивающего цепи на Доме Советов, как Триумфальную арку у Адмиралтейской пристани. Как бы сейчас смотрелись эти памятники ушедших эпох!
Шахтёр в садике не вызывал умиления у работников культуры, поэтому его упрятали в самый дальний конец сквера.
Глиняный бедняга стоял на гранёном, как пивной стакан, пьедестале, держа во взметённой к небу руке шахтёрский фонарь. По ночам в фонаре вспыхивала лампочка, и в лучах её света загулявшие пьянчуги разливали спиртное.
Два раза в год, под праздники, парня с лампочкой щедро мазали краской, всегда почему-то шарового цвета. За какой-то десяток лет паркового жития он от этого потолстел и ликом стал похож уже не на векового труженика подземных работ, а на директора продовольственной базы. В 70-х и «Фиалки», и Шахтёрский садик засыпят грунтом, зальют асфальтом. На этом месте возникнет площадь, где взметнётся Медный солдат в компании партизан с пулеметом и гармошкой, а там, где под ветрами, долетающими с морей, колыхался брезентовый купол шапито, зашагают парадные взводы солдат, трамбующих пудовыми сапожищами памятные места.
И уже совсем никто не помнит, что в первые послевоенные годы, на том самом месте, где парень в шахтёрской каске набирал вес и объединял пьянчуг, был небольшой каменистый пустырь, отгороженный от моря и посторонних глаз сараюшками с одной стороны и хилым заборчиком с другой. И ничего не было на пустыре том.
Ничего, кроме одной большой кучи земли, перемешанной с непотребным хламом.
Спешащие по утру в порт грузчики при виде её очень удивлялись. С ней происходили странные метаморфозы. Утром куча была у забора, а вечером её уже там не было. Она высилась теперь у одного из сараев.
А на следующее утро — хоть не верь своим глазам — она опять возвращалась на старое место. Иногда куча обнаруживалась у железнодорожного полотна, но эпизодически.
Пирамида Хеопса в Египте тысячелетиями стояла как вкопанная, а эта в течение суток передвигалась несколько раз. Чертовщина и только! Эту кучу во Владивостоке знал всяк военно-служащий.
А пустырь этот, коих не счесть в нашем любезном Отечестве, был не просто пустырь, а филиал гарнизонной гауптвахты, здесь приводили в чувство и трудоперевоспитывали нерадивых служивых штрафников.
Едва с судоремонтного завода донесётся гудок, возвещающий о начале рабочего дня, как возле хеопсо¬ной форме с кислыми физиономиями и без энтузиазма в очах принимаются загружать землей носилки.
Загрузив оные, они караваном плетутся к сараю, стоящему на противоположной стороне пустыря. На тщательно подметенное вечером место носилки опорожняются. Тяжело повздыхав, караван движется в обратном направлении. В одном месте куча Хеопса растёт, в другом уменьшается.
За сутки бедного Хеопса перетаскивают несколько раз.
Никому из загудевших на губу не удалось миновать переноса пирамиды. Некоторые штрафники клялись, что переносили этого проклятого Хеопса не менее десятка раз.
Приписывали изобретение этого трудовоспитательного процесса военному коменданту города майору Лавриненко.
Это был выдающийся комендант, легенда! Его в городе знали все. И гражданские жители, и маршировавшие на работы колонны военнопленных японцев и, наверное, новорожденные. И, естественно, военный люд. По популярности он был вторым человеком в народе, после первого секретаря крайкома Н.Н. Органова. Но если первого видели только в дни пролетарских праздников, проходя мимо временной трибуны, возводимой у Госбанка, то коменданта и лицезрели и слышали ежедневно. Первый секретарь радел об увеличении урожая зернобобовых, а Лавриненко вылавливал нарушителей дисциплины. Это было его любимейшее занятие. Он зоологически ненавидел нерях, пьяных и вообще всех, кто попадался ему на глаза не по форме.
В окружении патрулей комендант носился по улицам города, по его злачным местам и, разбрызгивая мат, поучал задержанных, как надо ходить, дышать и вообще жить на этом свете.
Не дай бог, если он обнаружит у остановленного на улице солдатика слабо надраенную пуговицу, или наоборот слишком надраенный сапог, или просто самостоятельную рожу – греметь такому неудачнику как минимум на нары. А если очень сердит комендант, то к подножию пирамиды. Майор и сам не прочь доставить к ней задержанного. Он любит наведываться на плац-пустырь. Проинспектировать. Убедиться, что запущенная им трудовоспитательная машина ни на минуту не останавливается и не издает тяжкого скрипа о помиловании. Нижние чины пыхтят у носилок. Их лопаты издают кандальный звон. Рядом маршируют офицеры-штрафники. Потных, с натянутыми от негодования и похмелья лицами солидных дядей гоняют по пустырю, как первогодков. Строевая муштра – страшное наказание.
- Бегом! — приказывает им мичман с не менее похмельным лицом.
И бедняги безропотно выполняют приказы охамевшего на час калифа в тельняшке. Они бегут, подхлестывая себя матерщиной.
- Стоять! – подкрадывается комендант. – А ну, ложись!
Пузатые штрафники, дрожа от страха, валятся на землю.
Лучше лежать, чем бегать. И они лежат. А мимо плетётся караван, с носилок на них сыплется земля, душно, время, как в Древнем Египте, остановилось. Тяжёл удел гауптвахтника!
У носильщиков – а это матросы – до самого колена разрезаны форменные брюки. Из-под развороченных штанин сверкают оголенные икры. У некоторых флотские брюки распороты по самое никуда.
Это – любители клёшей. И за эту любовь приходится расплачиваться свободой, самым дорогим, что есть у советского человека.
Что такое клёши? Кто из молодых, непосвящённых, ответит на этот вопрос?
Кто из нынешних спортивно-обтянутых потребителей, не допускающих в одежде лишних миллиметров и идеал которых мини-бикини, – может иметь представление об этом дедовском рудименте?
А клёши, братцы, это нечто такое, что и пером не описать. Историческое и родное. И, как всякая мода, не поддающееся расшифровке. Наденьте на каждую ногу по юбке, такой, чтоб до пола, вставьте в каждую из них, для придания им ещё большей ширины, клинья, желательно одного цвета, — вот это и будут клёши.
Мода на такие необъятные штанины, очевидно, родилась в стане революционных братишек. Историки ещё не докопались до ответа. Но понятно одно: чем клёш шире, тем авторитетнее их хозяин.
Матросы грезили такими клёшами. Но вот беда, начальство их ненавидело. Не отвечали юбки-штаны требованиям Устава. Портили военный силуэт, в атаку в них тяжело бегать, да и вызывающее всё это…
На Красном Флоте клёши запретили специальным Правительственным декретом.
Но моду, как и песню, не задушишь, не убьёшь.
Адепты революционных традиций прибегали к разным ухищрениям, лишь бы не походить на рекомендованных уставом румяных молодцов с тонкими ножками. Потомки матроса Железняка и анархиста Сени Пердуна не сдавались. Они гнули своё.
Бывало, увольняемый на берег член экипажа грозного линкора «Парижская коммуна» смотрится картинкой. Всё у него в норме, ничего лишнего, как у разведчика, засылаемого в тыл врага.
Но стоит только этому матросу сойти на берег, как в глубинах его уставных штанов срабатывали потаённые пружинки, отскакивали прищепки и, как паруса вырвавшейся на океанские просторы бригантины, рас¬пускались романтические клёши. Наступало великое блаженство.
У Марка Твена есть упоминание о подобном сдвиге в мозгах пижонов его поколения. Откуда-то свалилась мода на ботинки с сильно загнутыми вверх носками. Чем больше они загнуты, тем авторитетнее их хозяин. Молодые балбесы сходили с ума, если не имели таких загнутых ботинок. Так вот, чтобы не выглядеть отсталым и ущербным в глазах общества, прогрессивные ребята усаживались у стены, упирались в неё носками своих ботинок и просиживали в таком положении всю ночь.
К утру обувь приобретала волнующую конфигурацию. Жизнь наполнялась счастьем. Стоит ли осуждать матросиков за какие-то клёши? Каждый вышедший из инкубационного возраста салага торопился распороть штанину и вставить в образовавшийся разрез престижную тряпку-клин. Оптимальной шириной раструба считалось, когда из-под штанины едва выглядывал носок ботинка. Если виднелись шнурки, или вообще ничего не виднелось, – значит, ты неотёсанная деревенщина, лопух.
Когда обладатель супер¬штанов выходил на российские просторы, пыль, поднятая клёшами, долго не оседала за кормой.
Существовал маленький секрет, придающий штанам феерический эффект. В переднюю складку, над носком ботинка, вшивалась граммов сто весом свинцовая пластинка. Теперь клеши получали дополнительное колыхание и полную схожесть с фор-брамселем на брамстеньге под марселем, наполненным ураганным ветром.
Если требовалось очень запудрить мозги девочкам, то применялась ещё одна военная хитрость. Как известно, гюйс на плечах моряка – это как флаг корабля, на котором он топчет палубу. Так вот, судовые хитрованы вымачивали эту деталь своей формы в хлорке, от¬чего та становилась почти белой, с едва различимыми полосками на ней. Какая теперь подруга не подумает, что перед ней морской волк, обожжённый тропическим солнцем и обдутый солёными ветрами?
Современникам не по¬нять эту странную моду на клёши, призванную, по их мнению, разве что улицы подметать да гневить начальство.
В наше время, под страхом лишения обеденного компота, не заставишь моряка напялить по юбке на каждую ногу. Клёши обременительны, как шлейфы у королевских особ, как галифе с обмотками у солдат 41-го года. Эти самые клёши жутко ненавидел комендант города майор Лавриненко.
Как красная тряпка приводит быка в бешенство, так и клёши приводили коменданта в неистовство. Весь свой служебный пыл, может быть, полководческие задатки он посвятил борьбе с ними.
Во главе патруля он шествовал по улицам города, охотничьим взглядом ощупывая встречных людей в военной форме. Он не жаловал никого. Ни заслуженного офицера, вывалившегося из ресторана «Тихоокеанский», где сейчас на втором этаже «Женский ГУМ», ни дрожащего дезертирским трепетом первогодка. Всех к Хеопсу!
Клёшеносцев он чуял за два квартала. И те, зная, что их ожидает от встречи с комендантом, были бдительны, как шпионы на задании. Лавриненко ненавидели, его били и даже сбрасывали с виадука.
Как-то пытались подшутить.
Во время вечернего траления попался ему матрос с такими широченными клёшами, какие и киноанархисты не носили. За ним пришлось погоняться. Как выяснилось позже, матрос был чемпионом флота по бегу, и его специально подослали позлить чиновного педанта. Но Лавриненко всё же его догнал. До предела разгневанный, он повалил беглеца на землю, выхватил свою боевую бритву и, как Чапаев саблей, полосонул ею по клёшам. У шутки было продолжение: раздался тошнотворный скрежет. Посыпались искры. Вставной клеш нисколько не пострадал, будто по нему чиркнули соломинкой. И немудрено: он был изготовлен из добротного куска жести. Этот фокус привел коменданта в совершенную ярость. Такого издевательства он не испытывал на государственной службе. О дальнейшей судьбе чемпиона по шуткам даже легенды не упоминают.
Давно подмечено, когда наша неспокойная планета переживает тяжёлые времена, когда буквально всего не хватает, когда обыкновенные тряпки сто крат возрастают в цене, – тогда неуправляемая и непредсказуемая мода диктует обнищалому населению носить именно длинное и широкое.
Наглядную иллюстрацию даёт телевизионная хроника. Вот подходит к Мавзолею наше родное и любимое правительство. 1 мая. Впереди товарищ Сталин. Он в длинной глухой шинели. За ним его соратники. Они в длинных глухих плащах, из-под которых выглядывают длинные широченные брюки. Дисгармоничные и нелепые, от которых у нынешнего пижона волосы на всём теле встанут дыбом. На головах у вождей мощные пуленепробиваемые шляпы. Может, и плащи потому такие обширные, что под ними упрятаны бронежилеты, но зачем тогда у много-миллионных Ивановых, Петренко и Сидоридзе тоже такие же нелепые и неэкономичные одеяния? Такие же обязательные в нашей стране, как прическа «Бокс», как «козьи ножки», как сто грамм и пирожок? Парадокс житейский. Выверт эпохи. Дальше некуда. Дальше может быть только откат.
И, очевидно, мода иногда может хлопать дверью. Иначе чем объяснить её маниакальное увлечение делать широкое более широким? Чем ей так любы матросские клёши?
Преследуя свихнувшихся клёшеносцев, как еретиков в средневековье, борец с вольностями Лавриненко, может быть, проявлял при этом некоторую прозорливость? Подсознанием чувствовал архаизм и бессмысленность широкого и просторного?
Треск распарываемых штанов не стихал на улицах города.
Голос коменданта гремел от переулков до небес.
Пирамида Хеопса металась по пустырю.
Но однажды с комендантом случился небольшой конфуз. О нём особенно любили вспоминать женщины.
Проследовавши по будущему Шахтёрскому садику, комендант собирался уже выйти на главную улицу города. Было утро, со стороны пустыря слышался нестройный топот заплетающихся ног. Звенели лопаты.
Навстречу в сторону порта идёт матрос под руку с девушкой. У подруги ангельские, в завитушках и колечках волосы, а кавалер, вместо того чтобы не спускать с неё глаз, оглядывается по сторонам и ведёт себя, как в самоволке. Такого надо брать.
- Стоять! – издали кричит ему комендант. – Ко мне!
Матрос замирает. Глаза наполняются вековой скорбью.
Он подходит к суровому майору, замирая, как кролик перед удавом. Клёши его увеличены. Комендант молча вынимает из кармана опасную бритву и, наклоняясь, полосует одну из штанин. Обнажается вибрирующая икра.
- !!! – заносит комендант своё страшное оружие над другой штаниной. Ещё момент, и она повиснет капитулянской тряпкой.
- Вася! – подает вдруг голос подруга. – Что же это такое!
Матроса как будто пронизывает током. 380 вольт. Ему становится стыдно перед подругой. Он подпрыгивает, отталкивает майора, распихивает патрулей и даёт ходу.
Он бежит в сторону порта, к морю. Коменданту понятно, что в порту матрос бесследно растворится. Взвывая от негодования, он бежит следом.
- Я тебе покажу картину художника Шишкина! Я тебе покажу «Утро в торговом порту»! – кричит он. – Я тебе сыграю марш Шопена!
Несмотря на возраст и чиновничью стать, он ещё не утратил скоростных качеств. В одной руке у него сверкает бритва, в другой пистолет. Патрульные еле успевают за ним.
Матросик, будто за ним гонится педераст, увеличивает скорость. На его пути заборчик. Приходится вершить акробатический прыжок. Он перелетает через него. И тут выясняется, что беглец весьма слаб в географии. Туда, куда он попал, зале¬тают только последние не¬учи. Перед его вспученными глазами открывается жуткая сцена: караван понурых носильщиков, бредущих от кучи мусора, и поломанная шеренга вяло топающих офицеров.
Всё ясно: попал на штраф-площадку. Сбежал в тюрьму! Растяпа! Таскать тебе Хеопса не перетаскать!
Со стороны калиточки бегут комендант и его церберы.
Можно запевать: «Прощайте, товарищи…»
Но, как известно, русский моряк не сдаётся.
Собрав в единое остатки заячьих сил, он совершает обратный перелёт.
- !!! – кричит ему нелитературно вслед комендант. – !!!
Догнать беглеца не удалось. И это очень испортило настроение хозяину городских улиц. Весь день он, не обедая и не ужиная, бродил по подозрительным местам в надежде изловить утреннего мерзавца.
Комендант абсолютно зол. Несколько раз он наведывается на пустырь. Покомандовал штрафной шеренгой, покричал на носильщиков. Ничего не помогало. Пройдясь по улицам Миллионки, он в десятый раз подошёл к месту, где утром так надсмеялись над его комендантским достоинством. Он уверен, что как злодея тянет на место свое¬го гнусного преступления, так и того матроса-кроссмена сюда принесут длинные ноги. Тут-то он и будет схвачен! Уже темнело. Над городом нависала ночь.
Народу на улице Ленинской поубавилось. Попадавшие навстречу отпускники-матросы были на редкость порядочны, без единых пятнышек, а все офицеры, как назло, трезвые!
Изредка, дребезжа противными звонками, пробегали полупустые деревянные трамвайчики. По гранитной брусчатке, шурша шинами, промчались высокочиновничьи «эмка» и «Победа». Протопал взвод курсантов ТОВВМУ. У них ещё на ремнях, по-гусарски с боку, болтаются палаши в узорчатых ножнах. Красиво. Но скоро эти парадные игрушки, к великой радости начальства, упразднят, потому как дерутся ими по пьяному делу господа гардемарины.
Из динамика, висящего на деревянном столбе, раздаётся лирическое пение. Солистка радиокомитета Ольга Беляева под аккомпанемент пианиста-сиониста Льва Обермана ведает миру о своей любви. Её милый голосок пробуждает в сердцах романтично настроенных приморцев порывы плыть под парусами любви на край света, в поисках дамы своего сердца – единственной, желательно не сварливой.
Из самого престижного в городе кинотеатра «Уссури» с авральной скоростью выплеснулись прилично одетые мужчины. У каждого под мышкой музыкальные инструменты. Это музыканты джаз-оркестра под управлением А. Ковалева. Перед вечерними сеансами они услаждают кинопублику мелодиями идейного содержания. Программа только что кончилась, теперь время бежать на более серьёзную работу – в рестораны «Золотой Рог» и «Интурист». Это очень утомительно – в течение вечера по несколь¬ко раз мотаться туда-сюда, зато на хлеб, заработанный в кинотеатре, в ресторане на него уже намажут масло. Иногда пройдётся по тротуару солистка этого оркестра Фатим Бароева, ослепительная женщина, ничем не похожая на провинциальных Маргарит, (именно Фатим! – так на рекламе.) Из «Золотого Рога» вальяжно выходит группа ветеранов войны. Это еще совсем молодые люди. Должно быть, однополчане. У каждого на пиджаке по десять орденов и по одной медали (лет через сорок пойдёт другой ветеран: на груди десять меда¬лей и один орден, да и тот не боевой). Заметно шатаясь прошёл человек в шубе. Во-обще-то было душно и стояло лето, но этот оригинал был облачен в зелёную, на собачьем меху, японскую шубу. В то небогатое время многие носили трофейное обмундирование. У этих военных шуб имелось одно приятное удобство: и ворот¬ник и рукава отстегивались. Поэтому попавшийся навстречу человек был вроде в шубе, а вроде бы в майке. Что с такого возьмёшь?
Лавриненко скучал.
И вдруг на изломе улиц, возле аптеки, мелькнул силуэт военного моряка! Даже не силуэт — тень от него, шорох!
Но этого было достаточно для поднятия боевой тревоги.
Комендант метнулся в сторону шороха, за ним рванули патрули.
Рывок оказался таким стремительным, что тень не успела раствориться в ночи. Лавриненко догнал её, навалился, и та издала нечеловеческий вопль, совсем недостойный военного моряка… Завязалась возня. Тень визжала, но не сдавалась. Но, наконец, была повержена на асфальт. Победитель стоял перед ней на коленях, крепко зажав ногу в матросской штанине.
Патрули включили карманные фонарики. Лучики света заплясали по матрос¬ской одежде. Лицо закрыто нахлобученной до самого рта бескозыркой. На ленточке чётко обозначена надпись: «Рьяный».
Лавриненко зарычал. Это же утренний беглец! И штаны его, и бескозырка та же! Удача! Попался петух! Сейчас ты у меня запоёшь!
Пятерней он накрывает бескозырку стальной хваткой, с остервенением рвёт её с головы и… застывает поражённый. В свете фонарей из под блондиновых завитушек проглядывают испуганные девичьи очи ! В них испуг и зачатки слёз.
Такого «кина» никто не ожидал. Военные ребята съёживаются до игрушечных медвежат. А сам Лавриненко растерян. Такое ЧП впервые в его комендантской практике.
- Встать! – отдает он ко¬манду жалким голосом. – Ты …это самое… смирно…
Женщина открывает ротик.
- Дяденька! – начинает она хныкать. – Отпусти! Меня Вася ждёт.
- Ты почему это… это самое…в форме? – начинает постепенно наливаться комендантством Лавриненко. – Ты одела чужую форму… Как посмела?
— У Васи взяла…
— У Васи? Где он?
- Дома. Меня ждёт. Я к маме бегала, штаны его зашить.
- К маме? Штаны зашить! Ну, я покажу твоему Васе кузькину маму! Это ты была с ним днём? В чем он сейчас? В твоем платье? Отвечай!
- А-а-а-а… Не голому же ему на крылечке стоять.
В голове коменданта не укладывается, как это советский моряк, комсомолец, усатый, сейчас стоит на крылечке в женском платье, как Керенский какой, и, может быть, в таком виде думает бежать на корабль. Американские империалисты готовят удар, а он… Он начинает поливать женщину восклицательными знаками, вырывающимися из глотки. В ответ та поднимает такой вой, что Лавриненко приседает.
- Убирайся к своему Васе! – неожиданно кричит гроз¬ный комендант. – И что б я!!!
Женщина подпрыгивает. Она чмокает благодетеля в щеку и растворяется в темноте.
Это был единственный случай в практике Лавриненко, когда он так малодушно сдержал свое служебное рвение, выпустил жертву, нарушил устав. Под броней жандармского мундира, оказалось, билось нежное партикулярное сердце.
Вскоре он исчез из города. Военные чины поговаривали, что Леонида Лавриненко в звании кавторанга перевели на такой же пост в другой портовый город, Кронштадт. Горожане сразу заметили, что каких-то нот не стало слышно в городской музыке. К его голосу привыкли, как к заводскому гудку, как к обязательному петушиному крику, доносившемуся с окраин. И вдруг этого не стало. Улицы моментально на¬полнились разгильдяями и подпитыми. К смельчакам одиночного плавания, осме¬ливающимся распускать паруса своих клёшей при Лавриненко, прибились целые армады и флотилии новых флибустьеров широких штанин.
Сейчас мало кто помнит эту фамилию. Как и клёши.
А эти мужские юбки как-то быстро и незаметно были сметены другой дикой модой, совершенно противоположной – узенькими, в обтяжку «дудочками».
Может быть, в другом месте Лавриненко продолжал традицию, сажал на губу уже любителей новомодных «дудочек» и, возможно, с остервенением, вооружась иголкой, самолично доводил брюки штрафников до нужных размеров.
Но когда сейчас видишь идущего по главной улице города подпитого офицера, в форме и без головного убора, неряшливо одетого, небритого, или приблатнённого солдата, не отдающего честь высшему по званию, – как тут не вспомнить педанта воинского порядка майора Лавриненко. Так ли это было лишне пороть клёши, а заодно бороться с распущенностью и вседозволенностью?

Уже давно нет во Владивостоке «Фиалок», сгинул в небытие парень с лампочкой, нет в центре города приличного местечка, где можно в тени деревьев присесть и дать отдохнуть душе и глазам.
Где тот зелёный оазис в городе со скамеечками для отдыха и бесед? Нет такого. Было подходящее место, да на нём церковь-картинку выстроят. И следом заслонят её бетонной срамью сомнительного назначения. Не успеем оглянуться, как повеет шашлычным дымком, забарабанят дикие звуки «попсы», рядом взметнётся еще, неизвестно чьё строение, а зелёные кустики, если такие заведутся, постигнет участь «Фиалок». Его величество бульдозер скажет своё веское слово и, глядишь, на этом месте возникнет автостоянка.

В Москве было когда-то историческое место – Марьина роща. И москвичи до сих пор хранят память о нём. А разве нам нечем козырнуть? У нас тоже была знаменитая точка! Машкин овраг называлась! Подумаешь – Марьина роща! Машкин овраг звучит не менее гордо! Но мало кто сейчас помнит о нём. Всё поглощается в забвении. Уже забывают «Фиалки», то же ожидает и «Шахтёрский садик»…

Дмитрий СТАРЦЕВ