Все знают, что десятки тысяч эмигрантов бежали от революции и Гражданской войны не на Запад, а на Восток: по большей части они осели в китайском городе Харбине, который стал одним из важных центров русской культуры в изгнании, информирует «Тихоокеанская Россия».
При этом мало кто скажет с ходу, где и кем харбинская жизнь была в красках описана, — неудивительно, что Глеб Колондо, наткнувшись случайно на всеми позабытую «повесть-воспоминание» Игоря Абросимова «Под чужим небом», незамедлительно решил для нас про нее написать.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Книжку Игоря Абросимова «Под чужим небом» (М: Молодая гвардия, 1990), найденную на полке для буккроссинга, я начал читать, естественно, с последней страницы, с краткого содержания. Веселого времяпровождения оно не обещало:
«Повесть-воспоминание о 20-х годах в Маньчжурии открывает малоизвестные страницы истории России и Китая в переломное для них время. Пестрая и многоликая жизнь Харбина, ставшего в те годы прибежищем для многочисленной русской эмиграции, непростые судьбы людей, оказавшихся на чужбине, несомненно вызовут интерес у самого широкого круга читателей».
К широкому кругу читателей в том смысле, в каком его понимает автор аннотации, я себя не отношу — предпочел бы что-нибудь странное или забавное. И все-таки я прихватил книжечку с собой. Когда еще выпадет шанс узнать из первых уст о русском Харбине? Да и сколько можно уже ассоциировать с Маньчжурией только вальс, превращенный кем-то в песню про никогда не спящего барсука.
Оказалось, что тревожился я напрасно. «Пестрая и многоликая жизнь» действительно оказалась и пестрой, и многоликой, а «непростые судьбы» не вызвали желания убежать от их подчеркнутой «непростоты» к кому-нибудь вроде Валерия Роньшина.
Главный герой, сперва дошкольник, а потом школьник по прозвищу Козявка, и его родные, видимо, были списаны автором с себя и близких. Насколько дословно — кто его знает. В сети информации об Абросимове почти нет. В крошечной биографии, причем даже не самого автора, а его старшего брата Вадима (в книге он Дима), указаны дата и место рождения Игоря, перечислены члены семьи. В целом все совпадает. А в частностях?
Ну да неважно — главное, что получилось убедительно. В рассказанное хочется верить.
Самое замечательное в книге «Под чужим небом» — взгляд. Он не замороченный и в лучшем смысле детский. Ну не мог бесповоротно взрослый человек сам изобразить вот такую сцену — явно консультировался с внутренним ребенком, а то и записывал под его диктовку:
« — Хотите, я медведку в рот положу? Поймаю и положу? — спросил он.
— Не положишь. Спорим! — сказал Колька-маленький.
Тся-дурак поднялся, вытащил из-за пояса пистолет — он у него был не деревянный, а металлический, тот самый, который ему подарил брат, когда из китайского плена вернулся, — и, зачем-то прицелившись в стаю медведок, бесновавшихся на ступеньках крыльца, поймал одну из них и преспокойно сунул ее в рот.
Я сплюнул от отвращения. Медведка — самое противное на свете создание, хуже не придумаешь. Мне захотелось даже дать пацану в ухо. Но тут меня позвали ужинать».
Чудо, а не монтаж: дал бы в ухо — да ужинать позвали. Не говоря уже о выборе героини. Медведка, если кто не в курсе, это такое насекомое. Симпатичное, в общем, если только их не слишком много.
А взрослый бы вместо этого наверняка стал серьезно и длинно рассказывать о судьбе Софии Реджи, которая у Абросимова появляется всего один разок, мельком. Но детей не интересуют взрослые — их интересуют медведки. Ну и хорошо, правда?
Наверное, что-то похожее на эту повесть могло родиться у Довлатова, если бы у него в обычае было писать для детей и о детях. А еще просится в сравнительный ряд хрустальный шедевр отечественного детлита — «Денискины рассказы». Московский мальчуган, который строит из бочонка и самовара космическую ракету, и харбинский паренек, который постоянно штурмует соседский стог сена, чтобы почувствовать себя пиратом-альпинистом, явно обладают схожими ДНК.
И даже друг Мишка у Козявки есть — только не Слонов, а русскоговорящий китаец. А еще однорукий Тся-дурак, четырехпалая Манька, сын белогвардейца Собачья шкура, молодой коммунист Лишай. В общем, интересная компания.
Конечно, в русско-азиатском и бело-красном мире все не так безоблачно, как во вселенной Виктора Драгунского. В то время как Денис Кораблев по ходу игры в прятки засыпает под чужой кроватью на воображаемые двадцать лет, его побратим из Харбина точно так же кемарит в лесных зарослях, куда ему приказали спрятаться по случаю тревоги, вызванной нападением разбойников (как потом оказалось, нападение было «учебным»). Обоих долго ищут. Дениса разыскали и успокоились, а Козявку сперва строго отругали и обидно высмеяли. Зато далее последовал профит в виде всеобщего уважения: умудряется дрыхнуть в минуту опасности — вот это да, железные нервы!
Козявка не знает, как ему повезло: нет у него ни тоски по родине, которую он никогда не видел, ни взрослой боли, усталости и разочарований, ни риторического «когда уже все это кончится». Он наделен высшим благом — умением ценить момент и радоваться жизни, не сознавая ее несовершенства.
Вот с какими мыслями проходит у него прогулка по городу: хочется обнять весь мир, начиная с владельца палочек для чистки ушей и заканчивая бездомным, усыпанным вшами. И не потому что они так уж хороши, а потому что самому хорошо:
«На углу Ашихэйской китаец торговал тонкими, как спицы, бамбуковыми палочками, специально приспособленными для чистки ушей, и бамбуковыми же скребницами для чесания спины. Мне захотелось обнять торговца, скупить у него весь товар, чтобы сделать его счастливым. <...>
Ерга, забыв обо всем на свете, увлеченно искал вшей в синей бумажной курточке, расстелив ее у себя на коленях. Мне захотелось обнять бродягу, прижать его голую впалую грудь к своей.
Какие это все милые люди — и уличные торговцы, и рикши, и ерги!»
А Тся-дурак? Его правая рука от рождения парализована и висит «точно плеть, вдоль туловища», но он этого будто бы не замечает, умудряясь при необходимости побеждать в драках буквально одной левой и вообще делать все то, для чего людям обычно требуется пара верхних конечностей, — например, отрывать мухам крылья. Не самое, конечно, доброе занятие, но приятелей восхищает.
Можно, понятно, иронизировать, вспоминая мем из «Ностальгии» Тарковского про лужу и «я там живу!». Но будет ли это продуктивным? Вряд ли, да и само сравнение некорректное. Харбин — он как Стамбул из «Бриллиантовой руки», в смысле город контрастов. Важнее то, что сегодня чтение «Под чужим небом» для кого-то может стать терапевтическим — ведь эта книга предлагает смотреть на эмиграцию как на приключение и как на повод изведать реальность во всем ее противоречивом многообразии.
В некоторых местах автор пытается — к счастью, нечасто и как бы даже нехотя — завести пластинку с полонезом Огинского пополам с патриотическим воспитанием. Да, главный герой знает, что он советский (его мать перебралась в Китай до революции, чтобы работать на КВЖД, а в 1920-е решила получить гражданство СССР), и ему это даже нравится. Но тоже в детском, мечтательно-романтическом ключе, как в любимых книжках про индейцев, только с красноармейцами вместо краснокожих.
Когда доходит до дела и в городе появляются гоп-компании, которые подваливают к прохожим и просят пояснить за цвет политических взглядов, Козявка тут же находит безотказный способ не зарабатывать реальных плюх в идеологической борьбе:
«Вскоре я научился безошибочно отличать красных парней от белых. Первые, желая подчеркнуть свое пролетарское происхождение, верхнюю часть кепки ухарски заламывали назад, не признавали галстуков и носили апашки с открытым воротом и закатанными рукавами. Вторые, напротив, стремясь показать свою враждебность к рабочему классу, верхнюю часть кепки аккуратно прикрепляли кнопкой к козырьку, носили на рукавах рубашки запонки и не расставались с галстуком.
Плоды моей наблюдательности не замедлили сказаться — при нежелательных встречах с парнями я всегда выходил из воды сухим. На вопрос, кто я — красный или белый, отвечал в зависимости от того, как были одеты спрашивающие. И всегда попадал в самую точку».
Дресс-коды маньчжурской шпаны 1920-х — далеко не единственная редкая информация, которую можно почерпнуть из этой книги. Вам, конечно же, интересно будет узнать, что китайское «слово „цуба“ — пошел вон, проваливай — [в Харбине] знали все русские без исключения. Иной ни одного слова не знает, а это уж обязательно». Или что легендарную буденовку, по словам дяди Володи Кузькина, успевшего послужить в Красной армии, сами красноармейцы не любили, поскольку она доставляла много хлопот: фаллическую верхушку, чтоб торчала как следует, приходилось набивать бумагой, и за это солдаты прозвали свой головной убор «спринцовкой». Или что показать китайцу «черепаху», то есть «положить ладонь правой руки на левую и пошевелить пальцами», означает сильно его оскорбить: «Черепаха у них — символ всего дурного, и прежде всего супружеской неверности. Показать китайцу „черепаху“ или намалевать ее на воротах его дома — это то же самое, что сказать ему, что он рогоносец». Или что в 1920-е годы в Харбине можно было встретить американскую машинку для ловли мух, работавшую следующим образом:
«Бесшумно двигалась лента, обмазанная вареньем. На ленте сидели мухи и лакомились даровым угощением. С одной стороны лента исчезала в шкатулке, а с другой появлялась на свет божий опять — но без мух. Они оставались на дне ящичка, в западне. Бились там и жужжали. На ленту садились новые мухи и вскоре тоже оказывались в западне. Лента двигалась медленно, и мухи не замечали подвоха».
Таковы те самые пестрота и многоликость, обещанные аннотацией. Понятно, что любому нормальному мальчугану все это интереснее, чем слова на «-изм» вроде патриотизма или коммунизма. И хотя сам Козявка под конец книги вдруг начинает считать себя патриотом, Абросимов, монтируя его внутренний монолог, явно иронизирует:
«Меня огорчало, что я не такой, как все, — ни разу не сумел за всю свою жизнь подстрелить воробья из рогатки, не мог научиться играть на губной гармошке, не знаю, что такое материализм и идеализм и прочее, оканчивающееся на „-изм“, не вижу разницы между совхозами и колхозами, задаю дурацкие вопросы.
Что и говорить, патриот я был большой».
А рассуждения о долге советских граждан, проживающих в Маньчжурии в качестве «далеких стражей окраин», завершаются не правильной гражданственной удалью, а меланхоличным: «На душе было почему-то грустно». Так начинается взросление — с осознания, что старшие построили странный неидеальный мир, в котором придется жить, подчиняясь его правилам. Потому что потому.
Но это будет потом. А пока Абросимов спешит поставить точку, чтобы Харбин остался для нас космополитичной утопией, где уживаются друг с другом русские, украинцы, китайцы, американцы, поляки, евреи и другие. Есть, конечно, среди них шовинисты, но они обитают где-то на периферии повествования. А наш герой и те, кто его окружают, явно не видят сущностной разницы между представителями разных народов.
Уже будучи школьником, Козявка удивляется, когда узнает, что в СССР нет китайцев. Он-то думал, что весь мир — такое же всеобщее пространство, одна большая семья, а небо, вопреки названию повести, не может быть своим или чужим. Просто небо — оно одно для всех. Разве не так?
Глеб Колондо, «Горький»